На фотографии изображён известный деятель исламского возрождения Шейх Джалаль Ан-Нимсави, прозываемый Сайфулла, то есть Меч Господень, гроза и истребитель неверных...
Примерно такими, или другими подобными же буйными помыслами, расцвеченными пышными красками грёз, сопровождались мои занятия изначально чуждыми культурами и их языками. Собственно, мои некогдашние занятия арабистикой и, в некоторой степени, — фарси, турецким и урду (двумя из них в очень поверхностной степени, урду несколько побольше, в связи с его близким родством с хинди) были обязаны внутреннему вызову, поставленному перед самим собой. Сделать чуждое — своим.
Нередкий вопрос — сколько, дескать, языков я знаю, — приводит всегда в смущение. Не из ложной скромности, нет. Занимался действительно многими. Только вот многое ли осталось, и — в какой степени? Так что вопрос в том, что понимать под ЗНАНИЕМ.
Можно допытаться — зачем? Чтобы этим зарабатывать деньги — за моей абсолютной непрактичностью, я никогда об этом всерьёз не думал. Вопрос этот всегда был задаваем другими. Мне просто было интересно — и всё. Ребёнок ведь тоже тянет в рот, что ни попадя. Ему интересно, он познаёт юный, загадочный мир...
Однако "интерес" я никогда не считал достаточным основанием, чтобы чем-либо заниматься. Необходимым условие — это да. Conditio sine qua non, как говорили средневековые европейские схоласты. Каков смысл моего собирательства разрозненных кирпичиков никогда не оконченной, во времена оные развалившейся Вавилонской башни, их бережная шлифовка ладонями?
Итак, любовь к пышным извержениям своего ума, к занимательному плетению словесной ткани, к чтению и слушанию историй, к новым знакомствам — всё это так. Только хватит ли?
Со времени стало казаться, что некую роль играет познание самого себя. Изучая переменчивые формы, вмещающие разнообразное содержание, казалось, что и сам обогащаешься. Значит — жажда повышения уровня сложности, наслаждение от истончения понимания! Кому это знакомо на собственном примере, меня поймут, а иным, боюсь, не объяснишь всей прелести.
Однако изящная игра в бисер, измышление и раскладывание всё новых мысленных пасьянсов, смакование очередных завитушек не отвечали на тревожащий вопрос. Но в один трудноуловимый миг я понял: всё дело в физиологии.
Змея или иная рептилия регулярно меняет кожу. Вырастая из старой, сбрасывает вехое существо, обновляясь нутром. Так и изучающий новый язык отвергается себя прежнего. Пусть на какое-то время, преображаясь довольно радикально. Если, конечно, занятие настолько тебя захватило, что ты начал по-другому чувствовать, видеть, обонять... А потом оказывается, что никуда все эти кожи не делись, нигде не завалялись, и ты обречён надевать вечно новые, меняя их по мере надобности (это — редко), или прихотливого каприза настроения.
Наверное, это сродни судьбе. Забияка обречён ввязываться в дикие истории, кенар должен выводить переливчатые трели, волку положено выть на луну, а кошке — затрепетать при виде скачущего воробья...
Словеснo преображающийся, ЛОГОМОРФ — обречён испытывать физиологическое наслаждение, вызванное выбросом эндорфинов или чего-то подобного, от процесса перевоплощения в чужеродную языковую, мыслительную среду. Другое дело, что науки никакой при этом не случается. Она происходит даже не тогда, когда логоморф понимает: новая кожа жмёт. Только когда вопрос стоит — где именно жмёт и почему.
То есть учёный-филолог — это логоморф-зануда, решивший из искусства, связанного с наслаждением чисто физиологическими отправлениями: дыханием, сердцебиением, потоотделением..., сделать диковинное, но при этом рутинированное, профессионально занятие.
Такое вот наблюдение. Но вот ведь, записал было и подумал: а ведь большинство филологов — никакие не диковинные логоморфы с иных, тайных планет! Многие из них — просто обычные зануды-начётчики. Логоморфы же, как вид дышащих существ, необычайно прихотливы, и в неволе их содержать не рекомендуется. Зачахнут, зарастут сорняком.