Всё на свете, видимо, как-то закручено в циклические структуры, проявляющиеся в сезонной повторяемости как радостей, так и так и их антиподов. На сей раз это осень, со своими холодами, с деревьями, то облечёнными всё больше в голое пространство, подобно джайну-дигамбаре, или пока ещё закутанными в кровяно-золотые тряпки индийского санньясина. Осень — она знаком своим имеет это постепенное умирание миру, отречение от былой пышности весны и лета.
В сознании тоже не столь радостно: к осмысленности жизнедеятельности продираешься с трудом, сквозь свинцовость налитых век. Наконец-то осознаёшь буддийское: всякое сознание есть "сознание страдания". Не знаю, бес ли "полуденный", особые сезонные "бхуты" или "мары", — или просто вялый осенний сплин, элементарная физиологическая реакция на холод и нехватку солнечного света. "Но вреден север для меня"... Хотя и не на севере, вроде, живу. Но — холодает, темнеет, тяжелеет. Приходится, по вещему слову славного литературного героя В. Пелевина, Петьки Пустоты, вершить "подневольный подвиг существования"...
К чему это я всё? Вероятно, в виде своебразного извинения перед френдами, друзьями и знакомыми, хоть изредка читающими данное Касталийское слово и недоумевающими, куда же негодный автор сего Журнала запропастился... Так вот, как-то разбежался было шурупами, разлезся подпревшей паклей, подзарос павучиной, а ныне, вооружившись линзами очков и отвёрткой, ползает под пыльным столом, пытаясь собрать рассыпающегося механического болванчика, которого Вячеслав Великолепный, кажется, без всякой тени сарказма поименовал "челом века". Что ж, поэт и мыслитель имел на это торжественное речение бесспорное право — постмодернизма с его интертекстуальным ёрничаньем тогда ещё не изобрели...
Однако ж немощный сочинитель снова здесь, полагая копошение в виртуальном пространстве начатком некоего осмысленного делания, вновь имеющего собирать расхлябанный механизм в упругое устройство. Кому-то — нано, а иным, что попроще — добрая старая небесная механика.
Вэ имру омэйн!