Почему не престаёт приходить ко мне во сне и наявственных мыслеобразах этот немощный старик-нищий, случайно встреченный на железнодорожном вокзале в Бенаресе, когда я нервически поджидал припозднившийся экспресс на Дели? Как и множество других попрошаек, он проковылял мимо меня на платформе, в мимотекучей разноцветной толпе — этакой серой полутенью.


Так же протянул трясущуюся сухонькую ручку, что-то жалобно пропищал или, точнее, проблеял. Всё по той же повседневной привычке я от него отмахнулся — проходи, мол! Даже у целой компании самодовольных Биллов Гейтсов, верное, не хватило бы монеток на каждого попрошайку Индии, предлагающего подать именно ему.

Tо, что он не стал настаивать, а просто печально отошёл, слившись с толпой, вдруг прожгло меня насквозь острым чувством вины. Кто и что мне этот старик? Один из многих миллионов безымянных (имя же им ведает только Тот, кто знал его задолго до рождения!), струящихся по пыльным, шумным дорогам Индии, толкущихся на вокзалах, заполонившись города и веси.

А тут вдруг — ужалило в самую серёдку, что голова не престаёт кружиться! Словно вдруг одной душевной фиброчкой смертно ощутил укол того самого стражникова копья...

Почему-то сердце до сих пор нет-нет, да и заноет при воспоминаниии именно о нём. А ведь перед глазами моими прошли в Индии сотни, тысячи — действительных нищих и профессиональных попрошаек, различить которых не всегда возможно с первого взгляда: женщин, детей, стариков и старух, молодых оборванцев и жалких калек, выставляющих на всеобщий обзор свои уродства. Глядя на этих горбатых, чуть прикрытых пыльным тряпьём несчастных существ, увечных, исполненных язвами проказы или вовсе уж неведомых болезней, с особенною силой понимаешь, насколько жизнь проникнута страданием, и почему именно сюда приходил сострадательный и благородный Царевич со своей вестью.

Насколько сама она и есть одно сплошное страдание, изменчиво-многоликое, выматывающее до корня: когда пронзительное-острое, рвущее плоть, но чаще — приглушённое, этакая пытка постоянным беззубым шамканьем гниющего рта, отражающаяся в тысячах и миллионах слезящихся глаз. Как будто некто Неведомый воплотился во всех них, пристально наблюдая за самомалейшим душевным движением: что-то ощутишь, что предпримешь?

А ты — ежесекундно закрываешься от бездонного взора маскою нарочитой занятости своими делами, прохладного безразличия, по-современному объясняемого "психологической защитой". От вопросов таких отмахиваешься обычно здравым рассуждением, — "на всех не напасёшься", — или просто мелкими подачками по случаю. Не закрываться от всего этого и вправду невозможно: для того самого, втайне чаемого, единственно верного ответа, пришлось бы самому стать ответом…

Но ты — не богочеловек, и даже не человекобог, — не в твоей это власти, — а всего лишь случайный мотылёк в роении мириадов других. И века твоего — всего только краткий день безудержного кружения, кажущегося то бессмысленным, то исполненным глубокого, тайного значения.

Большинство просто изматывается и падает, усеивая густыми и толстыми белёсыми хлопьями мёртвого хитина вязкий берег невидимого в темноте Ганга. Иные, успевшие краешком крыл прикоснуться к Источнику Света, — тоже обрушиваются, обожжённые, на всё те же холодные камни Гхатов или прямиком в тягучую грязь подсыхающего ила. Такова судьба всех, с приоткрытыми глазами коснувшихся Бога.

Ибо Бог — огнь поядающий. Говорят. Да только Он ли это, — или просто включившаяся по вечернему времени электрическая лампочка, в пыльном городском квартале неведомо где?