Искреннее стремление понять чужое открывает нам многое о нас самих. Экзотические сны неминуемо сталкивают спящего с реальностью не только сна, но и состояния по ту сторону сна, вызывая желание проснуться. Сны о седой древности бывают поучительны как раз на злобу дня нынешнего.

Итак... Когда я впервые посетил Индию в 1998 г., то ради приобретения опыта, чтоб вжиться в чувства индийцев, — и бытовые, и религиозные, — я посещал все попадающиеся мне на пути храмы, древние и не очень, и совсем новые. Ради взращивания в себе эмпатии, так сказать.


В храмах вёл себя так, как требовалось, как делали все входящие — касался рукой или лбом порога, почитал разнобразных "муртей" (mūrti: иконический или внеиконический образ божества). Человек христиански "правильный" и идеологически выверенный тут же злобно меня поправит — "поклонялся идолам". Как бы то ни было, внутренне я старался всего лишь прикоснуться к бесформенным стопам того Единого, кто за всем этим буйством образов, красок и сплетения легенд кроется, если верить великому церковному Отцу Клименту Александрийскому с его "семенными логосами". И раскрывает Себя, только если "взойти в пещеру сердца", пользуясь одним очень древним парадоксальным выражением. Кажется, наиболее раннее упоминание этой метафоры — в Атхарваведе, лет этак почти тысячу до Христова Рождества.

Как человек по натуре страстный, витальный ("превеликий грешник", но — "с потугами к аскетическому деланию", и "плачущий по недостижимой для себя святости"), я почёлся внутренним родством с Великим Богом, Махешварой-Шивой. То есть открыл в себе природного шайва. Тут обстоятельства сыграли свою роль: моя тогдашняя близость к кашмирской традиции, знакомство с её носителями и изучение её текстов. А также тогдашняя глубокая усталость от ни во что не верующих церковных бюрократов, от которых мне в жизни тумаков и подлостей перепадало больше, чем от кого бы то ни было другого.

Шива как средоточие амбивалентности, как conjunctio oppositorum ("соединение противоположностей") мне был наиболее близок и понятен. В нём получает своё разрешение извечная христианская головоломка теодицеи (оправдания исключительно благим мыслимого Бога — перед лицом всех безобразий и бессмыслиц дольнего мира), так никогда толком и не решённая, — кровоточащая, гноящаяся рана на историческом теле христианства.

С Вишну у меня отношения более сложные. В какие-то из интересных вишнуитских храмов меня попросту не пускали (как и всяких европейцев; например, в Вишнупад в Гае). Шива же принимает своих почитателей в том качестве, в котором они к нему приходят, со всей страстностью их натур и весёлой или мрачной каруселью их жизней. Вишну любит только истончённых вегетарианцев, с Шивой же уживутся и мясоеды, — раз уживаются кушатели недогоревшего человеческого мяса на индийских шмашанах. В этих местах огненного погребения вечно полыхают жадные кострища, пыхающие в лицо мимоходящего концентрированный запах суетности всех наших земных надежд и чаяний. Вишну либо торжественно восседает, либо безмятежно возлежит. А Шива то предаётся аскетическим самоистязаниям, то бешено танцует, а ин раз поучает в безмолвии.

Из образов Кришны мне ближе воин, в неприметном зраке колесничего, для которого вся жизнь есть поле битвы Курукшетра, а смерть представляет собою только смену серии бесконечно длящегося сериала. При этом тот, кто это накрепко уяснит, в любой момент сможет встать с уютного, располагающего к благодушной дремоте кресла и выключить телевизор. Изнеженный же, слегка женственный Кришначка Вриндаванский (исторически, изначально — явно "другой" Кришна, чем тот, что действует в Махабхарате), проказничающий с толпами юных пастушек и развлекающийся детскими шалостями, привлекал меня разве что сладостными мелодиями "Гитаговинды". Ежедён читающему в Бхагавадгите поучения божественного Воина непросто переключиться на Говинду "Бхагавата-Пураны", однако в Индии и такой трюк возможен, и проходит он совсем безболезненно.

Но эти весёлые рассуждения — не о конфессиональной принадлежности автора данной зарисовки, конечно. Это своеобразный отчёт об эмпатии к образам, которые в Индии наваливаются на путника (звучит лучше, чем "турист", не правда ли?) непрекращающимся снежным обвалом или рычащим горным потоком. Так во сне бесконечно перемежаются картинки и события, подчиняясь собственной прихотливой динамике, а спящий, осознающий свой сон, постоянно спрашивает: со мною ли это происходит? А если не со мной, то с кем? Так и Индия есть сон, от которого иногда не хочется просыпаться, а порой желаешь пулей выскочить и забыть его, как кошмар. Но эти сны никогда не забываются.

Толстопузый Ганеша, своим упругим хоботом устраняющий всяческие препятствия, а отломанным бивнем записывающий Махабхарату под диктовку мудреца Вьясы, поражает в Индии всеприсутствием. Не знаю, помогает ли он видешинам-европейцам в повседневных мелочных заботах, но вот в подвижничестве изучения санскрита своему адепту способствует, это точно: устраняет бесенят лености и пригоняет добрых ангелочков усидчивости. Как тут не сделаешь перед каждой зубрёжкой очередной парадигмы или заучивания порции паниниевских сутр (традиционных грамматических формул-правил) почтительный "пранам" в сторону териоморфного Ганесия Шивовича?

Одно из самых трогательных маленьких открытий ждало меня в мою последнюю индийскую перегринацию, что случилась прошлой зимою. Открытие это касалась почитания такой популярной фигуры индусского пантеона, как обезьяний бог Хануман. B санскритском эпосе Рамаяна это военный предводитель обезьяньего народа ванаров (по-нынешнему — "бандерлогов").

Кстати, в этом слове на языке хинди, знакомого с лёгкой руки Киплинга каждому русскому школьнику, а с тяжёлой руки менее славного деятеля и каждому взрослому в нынешней Российской Федерации, соединилось слово "бандар", означающее "обезьяну", произошедшее в свою очередь из санскритского "ванара", и бывшее же санскритское слово "лока", обозначавшее мир или людей, ставшее в хинди суффиксом множественного числа "лог". То есть "бандар-лог" означает попросту "обезьяны" или, точнее, „множество обезьян“ или "обезьяний народ".

Так вот, их неутомимый военачальник Хануман почитается образцовым слугой божественного царя Рамы, — верным, инициативным, изобретательным и сильным, разящим демонических врагов своего господина. Каждый раз, приезжая в Бенарес, я иду в храм божественного слуги, Санкатмочан, чтоб слиться с истовой толпой посетителей, и чтобы, сев чуть поодаль на землю, наблюдать за текущей чередой паломников, посолонь обходящих святилище. А также с целью понаблюдать за целыми стадами обезьян, вольготно себя чувствующими на территории храмового комплекса, посвящённого их легендарному герою.

Внутренний смысл отношения к Хануману мне вдруг открылся, когда я разговорился с одним благообразным индийским студентом, который подошёл ко мне, сидящему на берегу Ганга, о чём-то спросить. Я заметил перед тем, как юноша почтительно склонялся перед миниатюрным храмиком Ханумана невдалеке, и спросил его об этом. И он сказал: "Как же мне не почитать Ханумана? Он холостой студент (брахмачарин), и я студент. Поэтому он мой близкий друг". В этих простых и бесхитростных словах вдруг проступила вся Индия как она есть: когда красочная феерия только мешает, её ответы предельно ясны и точны, своей правдой расплавляя сердце.

Сам будучи по призванию вечным студентом, изгрызаемым неутомимым бородатым книжным червём познания, я этому ответу даже умилился, да и призадумался. И размышляю, вот сейчас: eсли бы нынешняя российская политическая оппозиция, вместо того, чтобы смешно обижаться на прозвище "бандерлогов" (выведенных у Киплинга, конечно, не в самых лучших тонах), почувствовали себя настоящим древним эпическим, воинственным народом "ванаров", союзников божественного Рамы, и стали бы почитать Раму с Хануманом, учась у них военному искусству стратегии и тактики, то дни куцего шакала Табаки, несомненно, были бы сочтены.

Помните, даже сам Маугли не мог справиться с бандерлогами? Лишь ледяной безжалостный взгляд удава Каа гипнотизировал несчастных обезьянок, терявших свою волю и отправлявшихся прямо в пасть огромного питона. Но то у Киплинга. Нынешние "бандерлоги", похоже, ещё не поняли, что никакого Каа в помине нет. И Каа, и Шерхан в одном лице умерли в 53-м. А есть лишь Табаки, злобный трусливый шакал, тщеславно изображающий из себя Шерхана, "Владыку-Тигра", на подмостках провинциального театра жизни. И "бандерлогам" нужен лишь предводитель, неустрашимый Хануман, который прогонит шакала, разрушит крепость демонов-ракшасов и восстановит попранную млеччхами-варварами Дхарму-Закон. Сбудется ли этот индийский сон?..



[Пост также опубликован на сайте ezhe.ru, ЗДЕСЬ, в моей рубрике "Субботнего религиозно-философского семинара". Похоже, я остался единственным, кто на этом сайте ещё время от времени что-то публикует...]

Даю ниже две цитаты, которые я выбрал эпиграфами к своему эссе:

Я видел, что индийская духовность в равной мере принимает и зло, и
добро. Христианин стремится к добру, но уступает злу...
(К.-Г. Юнг, Воспоминания, сновидения, размышления)

Они боятся Табаки, потому что он чаще других зверей в джунглях болеет
бешенством и тогда мечется по лесу и кусает всех, кто только попадется ему
навстречу. Даже тигр бежит и прячется, когда бесится маленький Табаки, ибо
ничего хуже бешенства не может приключиться с диким зверем.
(Р. Киплинг, Маугли)