Довольно давно уже я заметил, что в русской разговорной речи (некоторых моих родственников, знакомых и каких-то случайных собеседников) словосочетание "день рождения" произносится и воспринимается в связи со средним родом, синтаксически связанное с дательным падежом, а не предложным. Почему так? Средний род тут, видимо, из-за того, что в разговорной речи это, субъективно, уже не словосочетание, но сложное слово, в котором главным словом является "рождение", среднего рода. То есть ОНО — "деньрождениЕ". Получается композит, который можно интерпретировать либо по типу древнеиндийской двандвы — "как день, так (ещё вдобавок и) рождение", либо по типу кармадхараи — "рождение (которое одновременно ещё и) день". Конечно, правильный перевод на санскрит даст нам обычный ṣaṣṭhītatpuruṣa, т. е. janmadina- (=janmano dinam).
Синтаксически выходит: "Завтра твоему дяде будет оно (это самое…) — деньрождение". Реальное интонационное ударение на "рождении", а не на "дне", способствовало тому, что это словосочетание стало восприниматься композитом с главным вторым членом, а грамматический род этого главного слова сделался родом всего выражения-композита.


Явления, подобные вышеописанному, достойны подробного изучения. Нормативиста (ср. луркморевское *"grammar-nazi") они могут приводить в ярость. Исследователю подобает, размышляя, такими открытьицами восторгаться.

Интересную судьбу имеет слово "довлеет", означающее "достаточествует" (Ср. Полный церковно-славянский словарь Дьяченко, изд. 1993 г., стр. 148: "довлею =доволен есмь, достаточествую, достаю; имею способность, силу к чему-либо; считаю себя довольным, достаточным"). Для советского человека, не знающего церковнославянского языка и даже самых основных церковных текстов (как напр. евангельского речения: "Довлеет дневи злоба его"), "довлеет" однозначно воспринималось по аналогии со сходно звучащим "давит". Отсюда — абсурдное выражение "над ним довлеет необходимость...", то есть висит этаким дамокловым мечём над бедовой головой и тем самым страшно "давит".

В первом томе толкового словаря Ушакова (издания 1935 г.) ещё читаем на стр. 734/1: "довлеть — кому-чему, быть достаточным для кого-чего-н., удовлетворять", 2) с недавних пор стало встречаться неправильное употребление этого слова в смысле "тяготеть над кем-нибудь"..." И даже более чем благонамеренный советский Ожегов позднесоветского извода (изд. 1988) всё ещё предупреждает на стр. 138/2: "Не рекомендуется говорить "довлеть над кем-чем" в знечении господствовать, тяготеть".

Тем не менее именно в этом неверном значении употребление слова "довлеть" мне встречалось не только в журналистских статьях (которым, как кажется, по определению свойственна неряшливость клишированной речи), но и в респектабельных научных изданиях: статьях и монографиях. Такие огрехи уже никто не правит. Получается что постепенно возобладало представление, будто "правильно то, что de facto имеет хождение в „современной“ речи", то есть актуальный языковой узус. Лингвисту и филологу отныне запрещено играть роль нормативистa-законодателя, но в лучшем случае лишь фиксаторa того, "как есть". "Что люди говорят, то и правильно". Перспективочки...

Правильно, кланы кухарок давно уже управляют государством, а шуты (Задорновы) публично объясняют происхождение слов; Петрики становятся на место академических учёных-естественников, а инженеры составляют санскритские словари. Профессионализм и просто точные знания никого уже почти не интересуют.

Выходит, что в обществе, где всех (большинство) убедят считать, что 2х2 не 4, а 5 или 7, знающие таблицу умножения будут считаться по меньшей мере смешными отщепенцами, а то и опасными бунтарями — в перспективе. В нынешней политкорректной Европе это называют "развитием языка".

Мне в высшей степени странно расхожее выражение "современный язык", а также "переводить на современный язык". На самом деле имеется в виду "современный узус разговорной речи". В отношении речи русской — это обычно самый низовой, подлый её узус, созданный объединёнными усилиями большевиков и их тюремно-лагерной системы и распространяемый журналистским сообществом, а теперь ещё и интернетом. Если быть точнее — интернет снял заслон редакторской цензуры, отменив необходимость быть в школьном смысле грамотным. Сам себе и писатель, и добрый редактор, и корректор (или его отсутствие). Конечно, во многих случаях это благо. Но не во всех, наверное.

Интересно, что Пушкин, писавший вполне нейтральным "средним стилем" (или его создавший? Что скажут специалисты о ломоносовских "трёх штилях"?), сейчас воспринимается большинством как нечто заоблачно-высокое. Подобно тому, как малопонятной туманностию воспринимается Johann Wolfgang von Goethe современным немецкоязычным школьником или взрослым, не читающим ничего, кроме какой-нибудь Kronenzeitung. Наверное, и корявый язык (речь) персонажей Достоевского воспринимается нашим современником как образец "высокого штиля". О его "высокости" мне утверждали европейские слависты, тогда как я пытался убедить их в обратном.

Сам же язык никогда не равен самому себе, то есть своему современному (нынешнему) низовому или даже "среднему" узусу. "Язык" — это всё его потенциaльное богатство, иногда основательно сoкрытое в редких словарях и сочинениях авторов далёкого и на столь удалённого прошлого. Достоин подражания Сложеницын, штудировавший Даля, составивший свои словари и вводивший в активный оборот редкие, старинные слова. Достойна хотя бы его попытка плыть против общего течения, невзирая на конкретные результаты.

А вот другое. Вспоминается, как я маленьким ребёнком воспринимал подмётное послание (из пушкинской "Сказки о царе Салтане") злых придворных интриганок ткачихи с поварихой и некое сватьей бабой, содержащее якобы обещание царя свою молодую жену и "неведому зверушку"-отпрыска ("и царицу, и приплод") — "тайно бросить в бездну вод". Естественно, что трёх- или четырёхлетнему дитяти это выражение было не совсем понятно. Я воспринимал его тогда как: "Тайно бросить — без "ну вот!"", то есть без всяких плаксивых возражений со стороны бросаемых в море-окиян, дескать: „Ну вот, опять в бочке бросают!“ Непонятное для ребёнка в сложной книжной фразе дополняется и образно модифицируется тем, что ему знакомо из его повседневного опыта. Так происходит языковое творчество детей. Это замечательно описано в книжке Чуковского "От двух до пяти".

О чувстве родного языка на примере языка латышского. Для великого латышского языковеда Эндзелинса, писавшего свои латышские грамматики около столетия назад, образцом для изучения и подражания являлась живая речь народа (крестьян) в сельской местности, присходящего из моноэтнических (заселённых только латышами) краёв. В их речи и повседневном быту ещё живыми были архаичнейшие дайны (знаменитые небольшие народные песни), а языковой гнили германской или славянской в оборотах было немного (или не было вовсе), в отличие от порядком испорченной немецкими или русскими "варваризмами" речи горожан. Сейчас же за чувством родной латышской речи можно обращаться практически только к филологам, да и то выборочно, с осторожностью. А народец сельский, не говоря уже о городском, безнадёжно испорчен насаждавшимися билингвизмами, глубокой инфекцией советизмов, всеприсутствием в Балтии нынешнего российского телевидения с его блатными сериалами и "русским шансоном".

В целом то же самое, с определёнными поправками, можно отнести и чувству русский речи её т. н. носителями. Лагерная речь, неимоверно обогатив языковую экспрессию, вусмерть отравила более тонкое языковое сознание народа, сделав его лагерным, превратив его в сознание зеков. Бытиё, к сожалению, надолго определило сознание.