Вот что пишет о. Иоанн Кронштaдтский (нашёл в его кастрированном благочестивой цензурой дневнике "Моя жизнь во Христе"):
"Мало ли какое зло бывает у тебя на душе, но "не всё, что есть в печи на стол мечи". Да будет оно одному Богу известно, ведущему всё тайное и сокровенное, а людям не показывай всех своих нечистот, не заражай их дыханием сокрытого в тебе зла, затвори печь: пусть дым зла замрёт в тебе. Богу поведай печаль свою, что душа твоя полна зла и жизнь твоя близка к аду, а людям являй лицо светлое, ласковое. Что им до твоего безумия? Или же объяви свою болезнь духовнику или другу своему, чтобы они тебя вразумили, наставили, удержали."
(В своё время, ещё с середины 1980-х, когда я юношей впервые прочитал его в самиздатской копии книжки о. Софрония, меня утешало чем-то сходное высказывание афонского старца Силуана: "Держи ум свой во аде и не отчаивайся").
Отец Иоанн из Кронштадта знал, о чём писал, и вряд ли стал бы писать о чём-то, несвойственном ни себе, ни своим прихожанам.
Примерно то же самое говорил мне в 1991-92 гг. мой духовник в Риге о. А. С.: "Пусть твоё сердце обливается кровавыми слезами и стонет, но лицо твоё пусть будет приветливым и весёлым, открытым людям и доброжелательным. Никогда не показывай окружающим, как плохо у тебя бывает иногда на душе. Лишь пред Богом проливай слёзы и Ему одному жалуйся…"
Искренность — одна из традиционных русских интеллигентских добродетелей, до сих пор живых не только в современной российской жизни, но и давно и органически вошедших в корпус значимых для русской культуры текстов. На практике это оборачивается тем, что русский человек в быту нередко начинает цепляться за окружающих, заливая их потоками своего "экзистенциального" отчаяния, особенно если под рукой водка, этот традиционный же катализатор русской вселенской искренности. Говоря по-современному, "загружая своими проблемами" и эгоистично не желая понимать, насколько это бывает тяжко и даже невыносимо для ближних. Забалтывая их до умопомрачения, исподволь склоняя к тому, чтобы его любили и жалели. Перед глазами и в памяти, увы, предостаточно примеров. Однако, жалуясь на недостаточность любви окружающих, сам такой человек обычно забывает любить и жалеть других. Императив св. Франциска и Матери Терезы ему неведом или чужд ("Дай мне желание утешать, а не искать утешения, понимать, а не искать понимания, любить, а не быть любимым..."). Видимо, императив этот слишком по природе "латынский", из которого с необходимостью вытекает призыв даже в душевных делах не сидеть сложа руки а пытаться нечто активно изменять в себе (ср. другое типично русское высказывание, которое я в детстве постоянно слышал от тогда ещё далеко не очень старой бабушки: "Меня учить — как мёртвого лечить").
Как следствие неудобоносимости этих бремён для большинства ближних — постоянный надрыв в межчеловеческих отношениях и роковая динамика бурных схождений, разрывов и следующих за этим бесконечных упрёков. Прекрасный тому пример — судьба несчастной М. Цветаевой, которую очень люблю как поэта, но которая в быту была, по-видимому, совершенно несносным человеком (+).
Русский человек* совершенно не умеет самостоять в тяготе своей индивидуальной жизни пред Богом, в одиночестве и осознанной ответственности за свои поступки (это даже уже не столько католичество, сколько пафос реформированного христианства). Виноваты в его трудностях всегда другие** — прежде всего "Власть", чёрствые и непонимающие окружающие, но и — друзья, не могущие разделить всей глубины отчаяния, из чувства самосохранения отказывающиеся это делать.*** Русскому человеку свойственно безнадёжно виснуть на другом (об этом много говорил А. М. Пятигорский в своих опубликованных в 1996 г. интервью), подобно утопающему, в отчаянии влекущему своего потенциального спасителя на дно. Сильна и неизбывна в России также инерция противопоставления себя среде, которая, как то водится, "заедает".
Оборотной стороной этой психологической инфантильности русской натуры (ср. традиционную пару Обломов vs. Штольц) явился расцвет четверть века назад, когда религию "разрешили", всякого рода старчества, на поверку практически всегда оказывающегося младостарчеством, соединённым с манипуляцией детским религиозным сознанием, примитивным, исполненным неосознанной магии и всяческих суеверий. При этом забывают, что ещё в 19 веке, во времена расцвета Оптиной и связанной с нею религиозной субкультуры (как народным паломничеством, так и утончёнными охами-ахами наведывавшихся туда аристократов и помещиков: "Священный старец!...", как говаривал пятидесятилетний "старик" Карамазов), сам скит вместе с насельниками был в своём же монастыре за этот культ старчества под подозрением.
Увы, во времена "православного ренессанса" начала 1990-х, рядом с общим расцветом магизма, экстрасенсов и рерихианства, зачистки кармы и штопки чакры, расцвёл и этот культ, подобный индийскому "гуруизму" или "пиризму" южноазиатских мусульманских регионов, каковые культы ещё в 19 веке бичевали великие реформаторы индуизма, как Кешаб Чандр Сен, или уже в 20 веке "духовный отец" Пакистана Мухаммад Икбал. Все эти явления мне видятся феноменами одного примерно порядка.
В секулярном варианте это желание искреннего растворения в субстанции Другого, катарсиса и обретения тем самым как бы новой душевной целостности — это тоска по фигуре сильного Отца в политике, императора, и связанной с ним священной Власти, которая в России никогда не бывает просто практической функцией государства, регулирующей человеческое общежитие, но всегда сакральна, и потому пишется публицистами непременно с большой буквы. Поэтому и оппонирование такой Власти видится общественно активным интеллигентом не обычной политической борьбой, но религиозным, пророческим деланием, сродным деятельности Иоанна Крестителя по "предуготовлению путей Господу и выпрямлению Ему стезей".
Всегда только Власть или национальный русский Бог, — так же как на уровне личных нестроений и грехов прозорливый и мудрый старец, —должны всё решить и устроить. И никогда — сам. Поэтому в русскоязычной православной терминологии "самость" — всегда синоним эгоизма. "Самочиние" в религиозной жизни считается греховным ("Батюшка, спаси Господи, благословите высморкать нос..."), что находит своё выражение в подозрительности относительно всякого рода зародышей "гражданского общества" и вообще всякой индивидуальной инициативы, не санкционированной (= благословлённой) политической (= священной) Властью.
Отсюда ещё один из тёмных аспектов этой русской "искренности", компульсивного желания вывернуть душу наизнанку, показав другому всё самое тёмное и иррациональноe и получив понимание, а а значит, в перспективе — прощение: массовые самооговоры посаженных во времена Сталина ("Отец всё поймёт, простит и устроит..."), а также такое свойство, как стукачество, возведённое Властью в государственную доблесть, а оппонирующим Власти интеллигентом — в разряд смертных грехов.
Впрочем, если эта душевная особенность (компульсивная "искренность") не достигает накала патологии, дозволяя иногда ослаблять натяжение струн традиционного "достоевского" надрыва и не удушая другого непомерностью своих требований — русский человек в качестве друга бывает много интереснее, глубже**** и серьёзнее, нежели, скажем, немец.
Однако для длительности таких дружеских отношений, не переходящих в разряд болезненной психологической зависимости, рекомому условному "русскому" (см. *) обычно недостаёт душевной зрелости, взвешенной разумности, а кое-где и презренного прагматизма, хотя "метафизической глубины", связанных с нею бурь и хронической тоски (которую, увы, столь многие предпочитают заливать водкой, а не начинать разрешать с себя самого, малыми шажками возделывая свой индивидуальный садик) — всегда с преизбытком…
----------------------------------------
(+) Кажется, неумение достойно устроить свой повседневный быт, человеческая невыносимость для других и крайняя наивность и беспомощность в этом быту — тоже очень русская интеллигентская тема, достаточно вспомнить Белинского или Чернышевского. Отсюда же и интеллигентское презрение к вещам, повседневным заботам и маленьким бытовым радостям. Ср. традиционное презрение к "фикусу в кадке" и прочим атрибутам презираемого интеллигентом "мещанства", а также презрительное высокомерие относительно всяких разговоров "о погоде", всего, что меньше Бога, жизни вечной и всеприсутствующей навязчивой темы "как нам обустроить Россию".
*) Разумеется, я употребляю это выражение как очень расширенный, идеальный и упрощённый образ, совершенно так же, как если бы сказал "немец", "француз", "американец", "индиец" или даже "европеец". Иначе говоря, "сферический русский в вакууме".
**) Конечно же, это всегда и всенепременно — евреи. Сие настолько общеизвестно и общепринято, что и говорить об этом совершенно неинтересно (как современный вариант или дополнение к злокозненным евреям — Америка или вообще "Запад").
***) Парадоксальный выход, ещё в древности предложенный богобоязненным и многострадальным библейским Иовом, для благочестивого православного русского также почему-то неприемлем: обвинять Бога — пред Богом же!
****)Впрочем, эта русская "глубина" нередко культивируется в качестве такой же эстетической позы, как и утверждение об "особой религиозной одарённости русских в отличие от европейцев" или "особой красоте русской природы". Всё это прекрасно уживается с крайним материализмом и потребительством в быту, магизмом и суеверием в религиозном настрое (т. е., по выражению тибетца Чогьяма Трунгпы, с духовым материализмом) и с историческими фактами исконной "нерусскости" отдельных природных зон, некогда военным образом присоединённым к Империи. Однако здесь нас интересуют не столько исторические факты, сколько культивируемые мыслительные стереотипы.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →