Беседовал недавно с родственниками о религии и о Советском Союзе. Они неистово защищали оппортунизм других наших родичей, которые, будучи в Латвии школьными учителями, никогда не ходили в церковь из опасений неприятностей по работе (запрета на профессию — действительно возможного или выдуманного страхования: случиться могло и так, и сяк), хотя и выросли с дядей-священником и не были, в общем, нерелигиозными людьми. Если и решались на редкое посещение храма по случаю крещения своих детей или детей родных, или для венчания, то обязательно ехали в другой район, чтобы уменьшить риск встретить знакомых, а таинства принимали при закрытых дверях. Открыто ходить в церковь стали, уже выйдя на пенсию, когда Советский Союз (на время?) кончился, и за церковность уже ровно ничего не грозило. Даже наоборот, это стало модно и национально.


Я ответил, что прекрасно их понимаю: человек — существо слабое, и было бы жестоко требовать от всех обывателей, наших родных, близких и любимых людей героизма и диссидентского образа жизни. Хотя я сам в своё время сделал, как мне кажется, другой выбор, поступив в семинарию сразу после школы ещё в советском 1987 году и понимая в тот момент (возможно, с некоторым романтизмом и гиперболичностью), что за этот выбор, вероятно, придётся дорого скоро заплатить. Но тогда я был с юношеской горячностью на это готов (в то время мне в уме красочно рисовался арест за религиозное диссидентство, мордовские лагеря и всё такое), в восторге от подвигов религиозных диссидентов забывая, что человек слаб, и тело его способно испытывать боль, а дух — ломаться. Забывая или просто ещё об этом по младости и неопытности не догадываясь.

Но что меня в этой апологии бытовой рассудительности серьёзно и больно царапнуло, это вербально агрессивная ссылка на то, что "так ведь жило большинство" и "нечего было ждать иного". Однако я упрекаю не тогдашний образ жизни своих дальновидных родичей, которые свою антироссийскую фигу оккупационному режиму держали исключительно в кармане, решаясь её осторожно вынимать лишь в узком кругу семьи и соэтнических, одномысленных друзей (ещё водившая меня в 1970-х в церковь в Резекне бабушка настоятельно просила меня, мальчонку 3-4-5 лет, не проговориться об этом нашим русским соседям Тихоновым, работавшим кем-то там в исполкоме, а мне было непонятно, почему; потом я усвоил из разговоров: "Потому что они русские и, значит, не верят в Бога"). Меня коробит сама идейная апология премудрых пескарей, в которой бытовая трусоватость считается чуть ли не гражданской доблестью, а неразумными видятся те, для которых всю жизнь длящийся компромисс с совестью неприемлем по психическим и нравственным причинам.

Я много читал в редактировавшейся моим некогдашним литовским духовником, каунасским митрополитом C. Т. SJ, — замечательным человеком, — (за каковое редактирование он и отсидел несколько лет в Мордовии, будучи выпущен уже при Горбачёве) знаменитой "Хронике Литовской Католической Церкви" о преследовании коммунистическим режимом верующих учителей и школьников. Да, кого-то выгоняли из школ, кого-то — из особо активных — даже сажали, но кого-то ведь и нет. Я лично знал многих таких в Латвии, не только активно ходивших в советский период в храм, но особо этого не скрывавших от властей. Прорабатывали на педсоветах, как это тогда было принято у большевиков, да, приставляли стукачей или пытались завербовать, но из школ не убирали.

Позиция духовной и душевной честности была, несомненно, в бытовом плане совершенно неудобной. Но таков был выбор тех людей, и этот выбор внутренно импонировал мне гораздо больше, чем последовавший за отменой КПСС и ВЛКСМ в начале 1990-х массовый нахлын в ставшую вдруг модной Церковь народных масс бывших атеистов и оппортунистов режима, внезапно прозревших и разом ставших набожными христианами. Меня самого ради целого ряда бытовых удобств отдали сначала пионэры, а потом в комсомольцы ("иначе не поступишь в институт!"), хотя во мне самом это плавание по течению расчёта и страха вызывало мучительный нравственный и даже психический конфликт, разрешить который я подростком ещё не мог, а решился на это лишь со временем, жёстко расставив все точки над нужными буквами.

Справедливости ради следует заметить, что в Латвии или даже в Литве Католическая Церковь так и не стала аналогом КПСС, как то произошло с РПЦ МП в России. В Латвии католиков — далеко не большинство, да и в Литве как-то обходятся без сращения Церкви с государством, насколько я могу судить. Проблемой К. Церкви в странах Балтии является скорее пренебрежение чрезмерной интеллектуализацией церковной элиты (один уровень многих церковных проповедей чего стоит; хорошо помню, кaк мне наставительно объясняло церковное начальство, что "семинария — это не место получения хорошeго образования, но духовного воспитания"!) и сознание, застрявшее на перманентной борьбе с "влиянием Запада" и его пороков, т. е. в чистом виде пассивном и отчаянном реагировании на происходящее, которое чем дальше, тем малопонятнее, не желая укладываться в простенькие схемы, предусмотренные в Кратком катехизисе, в своё время распространявшемся в виде самиздатовских ротапринтных копий синего цвета.

Другое, уже моё собственное объяснение позиции моих родичей-учителей: христианская вера была для них не столь уж важной, чтобы хоть сколько-нибудь всерьёз за неё рисковать. Чего я до сих пор не могу им простить, так это отказ хоронить со священником и отпеванием на кладбище мою бабушку (умерла в феврале 1985 г.), активную христианку, научившую меня моим первым молитвам (на латгальском) и всегда водившую меня в храм, когда я гостил у неё в Резекне. Тут уж точно "страх иудейский" неоправдан, хоть дело и было ещё в 1985 году. Оправдать его способна лишь та же позиция премудрого пескаря или другая классическая мудрость: "Как бы чего не вышло".

Я не за то, чтобы навязывать всем героизм и диссидентство как обязательную модель поведения, нравоучительно стыдя за их отсутствие. Я всего лишь за то, чтоб отказаться от привычной лжи самому себе, трусость, расчётливость и социальный оппортунизм назывaя разумностью и даже доблестью. Смирение, humilitas состоит в том, чтобы быть поближе к humus-u, к плодородной почве правды, просто называя вещи своими именами, не занимаясь подменой ярлыков. Но видим, что и этот простой, в общем, экзистенциальный акт способен вызвать в советском (или вообще любом?) человеке целую бурю протеста, выстраивающего для апологии обычного бытового конформизма хитроумную герменевтическую систему его нравственного оправдания.

Да, почему мне это рассуждения вроде бы о днях давно минувших кажется таким актуальным. Метафизическое возрождение в РФ "духовного Совка" с его затхлостью и всё густеющим, параноидальным смрадом общественной атмосферы, тотальным двоемыслием, а самое главноe — липким страхом пострадать за любую личную позицию, требующую хотя бы минимального нравственного выбора и расходящуюся с мнением начальства и соседей — всё это вновь ставит вопрос о внутренней честности и о поощряемом режимом птичьем языке лоялистской, "патриотической" (а на деле — "поцреотской", т. е. шовинистической и милитаристской) риторики. Наверное, далеко не все могут позвoлить себя арестовать за одиночный пикет с плакатом "нет войне", — пока что. Но хорошо бы всем помнить слова классика Александра Исаевича о вегетарианцах-кроликах, интеллигентнейших и "всемерно одобряющих" начальство Фан Фанычах и Укропах Помидоровичах, которые не ведали ни сном, ни духом почему, но вдруг оказались за реальной и очень даже колючей проволокой. И никого вокруг, кто бы замолвил за них защитное словечко.

Кстати. До недавнего времени мне казалось, что такая штука, как свобода, не является продуктом "зарубежной пропаганды", как не является она и ленинской "осознанной необходимостью", но невидимым актом нравственного выбора, могущим повести к очень ощутительным и видимым последствиям, иногда требующего красочных символов для своей актуализации. Например, полетевшие со своих постаментов в Украине идолы недоброй памяти „Лукича“ ни в коем случе не являются актом варварства и вандализма, но именно ёмким символом свободного отказа от несвободы и канонизированной ею лжи. Таким же мощным символом, — пусть и анти- по сравнению с первым (символом свободного отказа от этой свободы: чем не "отрицание отрицания"?), — является дискуссия о необходимости вернуть на своё "почётное" место на Лубянке каменного железного Феликса, а также портреты Усача на троллейбусах и автобусах.

Мне долго казалось, что по крайней мере наше поколение, кому уже за 40, "потерянное поколение" детей брежневского "безвременья", те из нас, кто выжил и сохранился, уж должны понимать это простую формулу свободы. Однако дискуссии с моими российскими друзьями, людьми одного со мною поколения, и даже, по их словам, христианами, совершенно нехристиански считающими свободу фикцией, продуктом вражеской западной пропаганды, показало, что тут "между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят" (ср. Лк. 16:26). Попытка любой дискуссии тут заранее обречена на неудачу, вырождаясь в полемический обмен устоявшимися мнениями и сигналами горечи по поводу взаимного непонимания. Говоря на сетевом жаргоне, превращаясь в internet-srach… Как справедливо сказал мой уважаемый коллега banshur69, чувство свободы у человека либо есть, либо его нет! Бесполезно объяснять слепому от рождения, что такое красный цвет, и чем он отличается от зелёного.

В отличие от вероучительных тенденций фатализма, механицизма или всяких модных "кармических" объяснений в стиле New Age (не путать с действительной сложностью и неоднозачностью истолкований, встречаемых в реальных древнеиндийских источниках!), я твёрдо верю в свободу как в экзистенциальный акт человека. Даже если этот человек находится за периметром колючей проволоки или ожидает казни, даже если он тысячью невидимых или более грубых нитей включён в "общественную структуру первородного греха", как пишут современные католические богословы, или впутан в причинно-следственную круговерть сансары, как написали бы буддийские мыслители.

Именно эти материи предопределили моё совершенно однозначное отношение к неким актуальным событиям, с самых первых их дней — пусть и сложным по структуре, причинам и пугающим тёмной неопределённостью своих последствий, но требующим всего лишь простого, смиренного нравственного выбора. "Да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого". Думаю, что обычные люди, стоявшие и падавшие в Киеве под пулями, без всякого лукавства этот выбор сделали.