„Одной из причин распространения индологии [в немецких землях второй половины 19-го века — Э. Л.] было отсутствие политического единства германских государств. Их политическая раздробленность и культурная диффузия, в отличие от Франции с её единым мощным культурным центром в Париже, подготовило для этого благоприятную почву. В Германии было множество центров культуры и учёности, и в каждом из них был университет, желавший оправдать свою славную репутацию и иметь собственных экспертов в самых различных отраслях знания, включая изучение Индии. Как и в других науках, германские государства соревновались между собой, к вящей пользе исследователей-востоковедов.“
[Douglas McGetchin, Into the Centre of Sanskrit Study, in: “Sanskrit and Orientalism: Indology and Comparative Linguistics in Germany, 1750-1958”]


Как видим, отсутствие политического единства в виде унитарного государства с единообразной политикой в области культуры, едиными нормами "правильного" языка, единой идеологией и единым центром может быть крайне благоприятным культурным фактором, способствующим разнообразию в том числе и в научной области. Теперь же, когда Германия единое государство, хотя и номинально с федеративным строем, изначальное разнообразие всё более заменяется нивелировкой местных особенностей. Востоковедные институты упраздняются — правда, это происходит по всей Европе.

С другой стороны, следует заметить, что в славные для изящных орхидных наук времена Прусской монархии или, к примеру, Саксонского королевства нигде не было таких крупных востоковедных индологических и буддологических центров, как, например, нынешних -- в Вене или в Гамбурге, сразу с несколькими профессурами.

Так что "упадком европейского востоковедения", как ситуацию злорадно титулуют недалёкие ненавистники Европы, никогда в европейских странах толком не жившие, назвать тоже нельзя. Формальных профессур сейчас, вероятно, меньше, чем к концу 19 века, но активно работающих учёных, трудящихся над различными востоковедными проектами на государственные или частные гранты, теперь несравненно больше. И уровень востоковедных знаний, — например, владения санскритом и тибетским языком, — и доступных источников в виде рукописей или добротных критических изданий, несомненно, выше. Так что не всё так плохо. Помимо дурацкой образовательной политики, старающей экономить буквально на всём, что не приносит непосредственной экономической выгоды, есть свои положительные стороны и прогресс (хм, сейчас это слово везде принято ругать).

Европе, конечно, кто только ни предсказывал загнивание и скорый конец, но его что-то не видно пока, кроме идеологических химер и геополитических мечтаний "сидящих на нефтегазовой игле" азиопийцев. Вряд ли сейчас настолько всё худо, как было после Тридцатилетней войны, оставившей кое-где лишь четверть населения, или во время регулярно набегавшей моровой язвы... Серьёзно изучающий историю знает, что столь любезное сердцу рекомых азиопийцев и кажущееся столь монолитным (но крайне плохо изученное ими) Средневековье постоянно сотрясала череда глобальных кризисов.

Сам я большой любитель многообразия форм и энтузиаст культурного регионализма — при всём том, что понимаю: у подлинной учёности нет своего отечества, и учёный с умом, не сгрызённым очередной дурацкой идеологией, не может не быть космополитом. Российская культурная модель, с её полутора столицами и таким же примерно количеством культурных центров на всю огромную территорию (ведь всё, что вне Москвы и, частично, Питера, высокомерно считается "деревней"), с единой языковой нормой, где любой местный выговор, отличный от столичных орфоэпических норм, считается "неправильным" и жёстко высмеивается (что, например, малопредставимо в Германии/Австрии или Италии, однако является реальностью во Франции) — настаивая на этом якобы единстве вавилонского плавильного котла и презирая табуизируемое разнообразие, стратегически ставит крест на собственном будущем. Жизнь с её стремлением к прихотливому усложнению форм и содержания всё равно возьмёт своё.