Паки об онтологии и феноменологии свободы: почему же всё-таки "я — Шарли"

Свобода печатать даже дрянные и хамские, по сути, карикатуры выше предположительного "права" зверья и варваров отнимать человеческие жизни, а также насилием, с калашом и "мухой" в руках, навязывать целому континенту свои архаичные представления, держащиеся на страхе смертельной опасности и звериной жестокости активных адептов нового "большевизма" перманентной исламской революции. Редакция французского журнала "Шарли" может свободно эту художественную дрянь печатать, я же, обычный центральноевропейский бюргер из социальной прослойки пролетариев умственного труда, свободен в том, чтобы такие карикатурки не покупать и на них не смотреть, а если уж посмотрел, то не смеяться весело, но лишь укоризненно покачать головой. И всё же, и всё же...


В последние годы я, по целому ряду соображений, проистекающих из горького личного опыта и основательного знания неких реалий изнутри, постарался минимизировать или даже свести к нулю свою зависимость от церковной бюрократии, слишком хорошо ведая её свойства жестоко распоряжаться отдельными человеческими судьбами, патологическую любовь к окончательному доламливанию надломленной тростинки и к сладострастному угашению курящегося льна. И всё же любые публикации в христианской некогда Европе карикатур в стиле безбожника Емельяна Ярославского не можeт меня не смущать и печалить. Хотя как подростковая реакция определённой, не очень симпатичной мне части общества на чрезвычайно властный и некогда мощный и всеохватный социальный институт — эти перегибы секуляризма мне понятны, хотя и далеко не всегда эмоционально приятны.

Hадо честно признать, бездушие церковной машины и мелочность смехотворной мышиной возни, называемой "церковной жизнью", в нашей латынско-папежной среде (при всей её непрозрачности и скандалах) не идёт ни в какое сравнение с хорошо отлаженным деланием дезунитов кремлёвско-большевицкой патриархии и выпестованной ея предстоятелем "Аполлонием Благогласовым" (по меткому и богатому на аллюзии именованию некоего моего старинного друга) вертикали власти и страха епархиальных деспот-самодуров. О сем делании по планомерному угашению христианского духа и выстраиванию всевозможных изострённо-ядовитых вертикалей можно почитать у великого ея бытописателя и мастерского духовного provocateur-а kalakazo. При этом я понимаю, что как в недоброй памяти Совке возможно было в любой заражённой стукачами и коллаборционизмом с большевиками христианской конфессии найти подлинных христиан — искренних в своей вере и в то же время милующих всякую божию тварь —, так и в нынешних церквях, что в Европе, что в неевропейской (по её нынешней политической автодефиниции) РФ, тут и там может теплиться дух свободы и любви, а не только обскурантизма и идеологического принуждения.

При всей сильной склонности церковной идеологии к тоталитарному охвату своих адептов, особенно если к ней добавится поддерживающая мощь государственных режимов с их практиками насилия, текстология или текстура церковной традиции заключает в себе смыслы, способные пережить и ограничения религиозно-идеологического принуждения, и смехотворные притязания идеологически же принуждающего атеизма с его хвастливо-пустой претензией на "научность". Один из таких возможных смыслов — драгоценность (хотя и чрезвычайная хрупкость) богоданной человеческой свободы. Этого нюанса нет в таком модном ныне в среде интеллектуалов посмодернистском псевдобуддийском дискурсе. В среде же агрессивного леволиберального секуляризма идея свободы обретает какой-то жутковатый оттенок вседозволенности трамвайного хама или треникофорного гопника, поскольку лишена какого бы то ни было онтологичского мысленного фундамента, кроме разве что единства всех пред лицом неизбежно грядущего грызущего мёртвую плоть могильного червя или пожирающего её огня модного и природоохранно выгодного крематория.

Нет этой ни идеи, ни жизненной практики личной свободы в идеологии грядущих и даже уже расветших в Европе варваров. Коран — эстетически прекрасная Книга, многие его образы в своём историческом контексте благородны и возвышенны, а язык вообще замечателен. Но свободы в нём нет. И дело тут, мне думается, не в какой-то прискорбной конкретно-исторической, случайной вариации, которая и привела к массовому нарождению целых народов, состоящих в большинстве своём из агрессивных и психологически закомплексованных калашеобвешанных горлорезов, бородачей-"тюрбаноидов" с их невидимыми миру, укутанными в чёрное враноподобными жёнами, страстью всё решать насилием и запуганными до смерти, глубоко спрятанными меньшинствами, полагающими иначе.

Эту интуицию драгоценной и хрупкой человеческой свободы духа я воспринял изначально именно в христианской среде, когда она была ещё исчезающе мала, маргинальна — даже сокровенна — и чужда какого-либо насилия. И даже когда крепнуще-костенеющий социальный институт Церкви вдруг ощерился своими ядовитыми, недовырванными Вольтером ядовитыми зубами, я не забыл своего детско-подросткового опыта внутренней свободы во Христе. Свобода ведёт у иных и к такому её выражению, как вольность рисовать или писать то, что мне не по нраву или даже отвратительно и вызывает боль. У них — свобода рисовать, у меня — право и вольная возможность на это не смотреть и этому не радоваться. Или даже рисовать свои ответные карикатурки и писать тексты, высмеивающие убожество левого deliramentum.

Однако автоматная очередь и гранатомёт лишают даже такого выбора, представляя настоящую и в особенности будущую альтернативу и вовсе кошмарной. Именно поэтому "я — Шарли".