Продолжаю свой частный домашний поэтологический семинар с учеником из России, посвящённый разбору достаточно трудного поэтологического трактата Раджашекхары (ca. 880-920) "Экзегеза поэзии" (Kāvyamīmāṃsā), чрезвычайно интересного тем, что обсуждаемые в нём темы связаны далеко не только с поэтологией с объективной точки зрения. Данный трактат во многом являет собой внимательному читателю лабораторию поэтического творчества как бы изнутри, с точки зрения её основных действующих лиц: поэта-мэтра и его учеников. К сожалению, оказалось, что английский перевод,* который мне удалось достать для возможных справок и сравнений (Kāvyamīmaṁsā of Rājaśekhara: Original Text in Sanskrit and Translation with Explanatory Notes, by Sadhana Parashar, 1. publ. New Delhi: D. K. Printworld 2000), настолько плох, что пользоваться им не только не имеет смысла, но, более того, в определённом смысле даже опасно для того, кто действительно желает понять нюансы мыслей и логику мышления автора.
[* "Перевод" этот представляет из себя чрезвычайно вольный пересказ, с явно жульнически выпущенными целыми абзацами, что наиболее трудны для интерпретации, и с "традиционно" непереведёнными санскритскими терминами, оставляющими после себя тягостное впечатление невнятной и крайне эзотерической абракадабры. Увы, таких раздражающих переводов в области классической индологии великое множество].
По этой причине я и отправил довольно скоро этот перевод в отставку, решив полагаться лишь на свои собственные силы, имея в своём распоряжении три различных издания (каждое из них, помимо некоторых текстовых разночтений, имеющее и собственный набор опечаток), два из которых снабжены комментариями: автокомментарием "Чандрика" самого автора (издание в Kashi Sanskrit Series Nr. 86, 1931 г.) и (практически) современным комментарием издателя Мадхусуданы Мишры "Madhusūdanī" (опубл. в Haridas Sanskrit Series Nr. 14, Benares, 1934 г.). Третье издание содержит один лишь текст без комментариев: ed. C. D. Dalal/R. A. Sastry, Oriental Institut, Baroda 1934 (3-d edition).
О трудностях, возникающих при попытках ответственного, возможно более точного и адекватного перевода терминологии специализированных индийских трактатов, являющихся письменным выражением т. н. "шастр", я писал в своём прежнем посте ЗДЕСЬ. ["Шастр", то есть "систем традиционного знания, находящегося в ведении квалифицированных специалистов"].
Увы, глубоко укоренившиеся в русском узусе, распространённые переводы термина "шастра" (да ещё и с раздражающе-претенциозной и ни на йоту не прибавляющей точности графической реализацией "Щастра", ср. другую мою ЗАМЕТКУ) как "Священные Писания" или "священные тексты" не только неточны, но и по глубинной сути своей порочны.
Производящие эту эзотеричествующую абракадабру переводчики, будучи, вероятно, как они полагают, адекватными "практиками индуизма",** пытаются донести до столь же наивных читателей, романтически настроенных на самолюбивое потребление заключённой в индийских текстах якобы исключительно "духовности" и "мудрости", непереваренные ими надлежащим образом обрывки мистических представлений.*** Согласно этим фантазиям, в древней или "классической" Индии что ни письменный памятник, то "Священное Писание", что ни индиец — то великий мудрец или "реализованный" йогин. Отсюда нередко бытующее среди неспециалистов или широко, но поверхностно начитанных околонаучных "образованцев" или романтиков-богоискателей представление, что в Индии широко представлены лишь знания, относящиеся к различным религиозным воззрениям и практикам, и совершенно отсутствует позитивное, натурфилософское или тем более научное знание, или практики рационального философствования.
[**а возможно, и по причине своего непрофессионализма, то есть отсутствия академической выучки, почитаемой "скучной" и "лишающей внутренней свободы": откровение, которым меня недавно шокировал один из моих венских учеников, закончивший курс "Языков и культур Южной Азии и Тибета" всего лишь со степенью бакалавра, но весьма высокомерно отзывающийся об академической науке].
Согласно воззрениям таких мистиков, величественные "духовные ашрамы" которых легко вмещаются в стены питерских или московских квартирок в советских хрущобах или корабликах, легко и без проблем уживаясь с дзогченскими, кармапинскими или гелугскими ритритами, кашмиро-шиваитскими тантрическими созерцаниями, суфийскими радениями, столоверчением в стиле практик семейства Рерихов и имперскими фантазмами в стиле И. Ильина и А. Дугина, адекватно переводить древние тексты может лишь тот, кто обладает "прямым мистическим познанием" и "йогическим вИдением". К сожалению, личное и оказавшееся печальным знакомство с некоторыми из таких самоназванных мистиков и "богостроителей" приводит к обоснованным сомнениям в их нравственной целостностии даже обычной психологической и психической адекватности.
[Oдин из взыскующих "духовности" субъектов был даже в течение нескольких лет моим старательным учеников санскрита и даже, как я наивно полагал, добрым другом, но стал буддистом-практиком, переродившись в обычного, традиционного буддийского хама, и сильно обидел целый ряд людей, чрезвычайно много для него сделавших. Видимо, сказалась лично моя неталантливость или неготовность к роли "учителя". Впрочем, ни на какую роль духовного ментора я и не претендовал изначально, но всего лишь на роль частного преподавателя санскрита. Как бы то ни было, это как раз тот редкий случай, когда клянёшь себя за сам факт, что с неким человеком вообще изначально связался, потратив и время, и личные усилия на то, что оказалось "как всегда"].
Это субъективная сторона моего печального опыта. Объективным же соображением являются весомые сомнения в самой возможности даже примерно-отдалённо воспроизвести в нашей городской жизни хотя бы некоторые из внешних — не говоря уже о внутренних, связанных с особенностями исторической обусловленности нашего сознания и восприятия крайне далёких от нас реалий иных культурных миров — условий для мистического опыта, одним из результатов которого стала обширная литература Вед и вособенности Упанишады. Так что же тогда нам, читателям древних текстов и их переводчикам, остаётся делать?
Oдним из важных продуктов деятельности востоковеда-эксперта и является роль компетентного культуртрегера, осознающего, в отличие от дилетанта, всю непосильность возложенной на него ipso facto задачи, но пытающегося, тем не менее, по мере сил её решать. Стратегиями такого культуртрегерства, то есть популяризации разной степени сложности, могут являться переводы, написание культурологических комментариев (в идеале они должны сопутствовать любым переводам восточных и иных древних текстов), популярные книги, статьи и заметки и (last but not least!) популяризация самого научного метода как такового, то есть размышление о его герменевтических стратегиях с метапозиции философствующего наблюдателя.
Последний пункт мне представляется особенно актуальным применительно к нынешним российским реалиям углубляющейся фактической ликвидации не только конкретных научных школ, но и научного знания и методического миропонимания в целом, заменяемого жутким торжеством самых диких, архаичных религиозных (de facto магических) воззрений, основанных на поверхностном догматизме мнений представителей властного социального института и ханжей, одержимых на деле самыми низкими страстями, но риторически радеющиx за "традиционные ценности" (ср. "человек для Cубботы").
Своеобразным кривым отражением востребованной нынешним российским государствоенным режимом агрессивно-идеологической (псевдо-)христианской церковности является — ad marginem — догматический идеологизм множества "мультипликаторов" индуизма или буддизма. И у того, и у другого типа идеологизации на счету неисчислимые жертвы в виде сломанных человеческих судеб и искалеченной нравственности (но не в том смысле, как это понимает одиозный депутат Милонов или говорящая голова МП о. В. Чаплин).
Я сам прекрасно вижу, что возвращаюсь к этим грустным темам в своих в разное время опубликованных в ЖЖ размышлизмах с известной постоянностью и даже настойчивостью. К сожалению, мои личные наблюдения за публикующимися в РФ востоковедческими работами (здесь я не касаюсь соответствующей ситуации на Западе, которая в чём-то схожа, но во многом и отличается, так как Журнал мой — коль скоро он всё ещё, пока что, ведётся — рассчитан прежде всего на русскоязычного или по крайней мере читающего по-русски читателя), связанными с темами Индии, санскрита или буддизма/буддологии, продолжают лишь подтверждать прежние мои воззрения: о торжестве, в целом, самодовольно-агрессивного дилетантизма и о недоверчивом отношении публики, "поехавшей" на религиозных практиках, к академическому знанию, которое ведь на самом деле гораздо больше, чем "просто филология". Это знание накапливается медленно, постепенно и основательно, являясь результатом созерцательного изучения в течение многих лет ОРИГИНАЛОВ письменных памятников и связанных с ними систем рационального знания и духовных традиций, со знающими учителями и самостоятельно. Это результат не просто поверхностно-умозрительного, но созерцательного, даже медитативного сопоставления множества текстов.
Такое долгим трудом, по крупицам "вымученное" и постепенно выросшее в систему разной степени полноты знание мне представляется гораздо более достоверным и солидным, нежели результаты вольного полёта фантазии самозваных мистиков, заполонивших информационное пространство: мастеров либо кухонного интеллектуального трёпа, либо эстетически убедительно-захватывающего перформанса — всяких псевдо-индуистскиx гур с искусственными тигровыми шкурами и курящимися палочками, укутанныx в красное бритыx тибетскиx монахoв, бормочущиx непонятные мантры, и прочиx шоу и шоуменов.
Получившаяся заметка стала не столько субъективно окрашенным размышлением о переводах восточных текстов как таковых, сколько о социальной среде этой переводческой деятельности, о её болезненной актуальности в современных условиях и о непреходящей до сих пор роли востоковеда как эксперта, которого не заменят никакие словоохотливые новые обыватели красочных европейских или американских чайна-таунов или мрачных исламских пригородных трущоб с закутанными в паранджу "носителями" всяких более чем сомнительных традиций. Последнее соображение (о в том числе и нынешней незаменимости востоковеда-эксперта, профессионально знакомого с интеллектуально-духовными основами различных восточных цивилизаций) — в некоторый косвенный pendant к размышлению моего друга и коллеги Владимира Емельянова (
banshur69) "О кризисе современной ориенталистики".