По степени своей тошнотворности — в моём тогдашнем восприятии — философия могла конкурировать лишь с филологией и литературоведением, основой чего являлись всякие "типичные образы", "зеркала революции" и "лишние люди", а вечной и неизменной легитимирующей основой являлись, опять же, высказывания большевицкой Тримурти Маркса-Энгельса-Ленина. Что такое филология на самом деле, я понял лишь во время своих продолжительных востоковедных штудий, то есть лишь много лет спустя.
Ото всего этого удушья я сбежал в Духовную семинарию в Риге, где, помимо архаичного образования (к концу 1980-х это частично была всё ещё неосхоластика образца рубежа 19-20 веков, редуцированная до зазубривания всяких латинских "тезисов"), была великолепнейшая библиотека, содержащая всего гречески-латинского Миня (патрологию в несколько сотен томов) и книги по теологии и философии на самых разных языках. Будучи назначен библиотекарем, я мог запираться в библиотечной комнатушке ночью и жадно читать.
На моём втором курсе (между моими первыми вторым курсами семинарии прошёл год академического отпуска) христианскую философию нам читал пожилой отец-иезуит Станислав Ладусанс, родом из Латгалии, но большую часть жизни проживший миссионером и университетским профессором философии в Бразилии (по-латыни о нём можно почитать ЗДЕСЬ). Понять его латышский язык с сильным португальким акцентом было не всегда легко. Читал он нам выдержки из своих книг на португальском, что-то по "христианской экзистенции", но в памяти от этого почти ничего не отложилось. Зато запомнились рассказы о мелких прыгучих бразильских обезьянах, которые, разумеется, немедленно вызвали в памяти забавный образ знаменитой тётушки-миллионерши, супруги бразильского дона Педро.
Ещё один философский курс вёл назначенный лектором старший по возрасту сокурсник (по имени R. R.; потом он ушёл из семинарии и женился), имевший формальное философское образование (закончил Философский факультет Рижского университета). Нам он преподавал по каким-то своим конспектам то, что он считал "Введением в философию Фомы Аквинского". Там, как и на первом курсе, было много всякого про "субстанцию, акциденцию и экзистенцию", и иной схоластической философской абракадабры. На мои недоуменные и критические вопросы, а зачем изучать именно томизм (я с увлечением читал тогда французских экзистенциалистов и, кажется, Ницше), вполне догматическим тоном, но внутренне не очень уверенно отвечал, что "томизм является официальной философией Церкви". Меня это не убеждало, и я продолжал оппонировать. Как бы то ни было, ситуация оставалась подобной моим отношениям с марксизмом: предлагалось нечто заучивать, а для чего именно вот это, или как фукционирует мышление, и что такое философское мышление, оставалось совершенно непонятным. Вернее, и самих этих вопросов не ставилось.
Параллельно запоем читая всяких зарубежных и дореволюционных русских авторов, всяких Соловьёвых-Бердяевых-Флоровских-Зеньковс
Основное, что я вынес из своих тогдашних семинарских штудий, что философия — это неимоверно скучно и вообще непонятно, зачем это и что это такое, когда есть религия и богословие. Всякий мировоззренческий или окололитературный монолог любого публициста и литератора норовил выдать себя за философию.
Когда я уже стал учиться в Венском университете, начиная с 1995 года, то первые два года магистерского курса (который был поделён на "первый и второй периоды обучения: erster und zweiter Studienabschnitt) на факультете католической теологии нам в основом читались философские курсы: всякие общие введения в философию, в историю философии, курс "христианской философии" (который был густо замешан на психоанализе), всякие спецкурсы по Аристотелю, по Гегелю и Канту и всё такое прочее.
Увы, что такое "философия", я тогда так толком и не понял, надо честно признать. Необходимость без какой-либо методологической помощи продираться сквозь чужие и откровенно чуждые моему мышлению тексты каких-то авторов (древних и современных) вызывали внутренний протест, переходящий в отчаяние. Это было ощущение хождения в плотно окружающей меня вате, при этом из пространства как бы выкачан воздух. Неприятное ощущение. К мышлению, как я его понимаю теперь, эти экзерсисы не имели отношения. Это были всегда акты заучивания для экзаменов или коллоквиумов (зачётов) неких не до конца понятных мантр, как бы паролей для прохода куда-то ещё: бесконечная анфилада комнат без зримой цели, придающей движению осмысленность. Учили чему угодно, каким угодно мировоззрениям и схемам, но только не самому мышлению как таковому.
Качественный перелом произошёл, когда один московский вьюнош-поэт, приехавший из РГГУ поучиться в Вену германистике (однако познакомились мы на лекциях Аверинцева, вместе сидели на лекции и семинаре у приехавшего в Вену в том же 97-м году же М. Л. Гаспарова и постепенно сдружились), после одной из наших продолжительных бесед подарил мне книжку А. М. Пятигорского, где под общим названием "Избранные труды" (Языки русской культуры: М 1996) были опубликованы его интервью, выступления, заметки и небольшой философский роман "Философия одного переулка". Погрузившись в Пятигорского, а потом и в Мамардашвили, я наконец стал постепенно понимать, о чём это на самом деле — то делание, что называют философией.
Помимо факультета католической теологии, я учился также на филологическом факультете восточным языкам и культурам (Южной Азии и Тибета, а также арабскому), и уже в первые годы 2000-х, когда моё знание санскрита и тибетского языков постепенно начало достигать определённого уровня (по крайней мере, как мне тогда самонадеянно казалось), позволявшего разбирать на упражнениях и семинарах философские тексты, я стал постепенно приобщаться маленькими шажочками к предметам брахманической и буддийской мысли.
Попытки понимания изначально совершенно чуждых моему мышлению буддийских и брахманических текстов осуществлялись через грамматический и содержательный разбор читаемых порций и отрывков. Процесс растянулся на много лет, поскольку не было конкретно очерченной цели, связанной с моими востоковедными штудиями. Я даже не особо надеялся, что удастся формально свои востоковедные курсы когда-либо закончить. Был лишь живой интерес к Индии, Тибету, буддизму, к конкретным предметам и аспектам духовных и интеллектуальных традиций, а также упрямство и желание продраться сквозь казавшееся непробиваемым. Всё это спровождалось чтением различных научных статей, монографий, подготовкой и сдачей экзаменов, а также элементарным выживанием (но речь здесь нe об этом).
В поиске содержательного и сравнительного подхода к текстам брахманической и буддийской (религиозной) философии я погрузился в чтение текстов философии европейской. Ключи здесь дали Пятигорский и Мамардашвили, так что теперь и Гегель, и Кант читались по-другому, дополняясь Гадамером и Хайдеггером. В свете изучения брахманической и буддийской (тибетской) схоластики мне совершенно по-новому открылась великая европейская схоластическая традиция (Ещё один немаловажный ключ, касающийся именно понимания схоластики, дал, как это ни странно, швейцарско-американский буддолог и первый европеец, получившим высшую учёную степень, возможную в тибетских гелугпинских монастырях -- Геше Лхарампа). Как я стал жалеть, что в своё время не попалось хорошего учителя, что сделал бы христианскую схоластику понятной, а не просто мертворождённым куском истории, каким её неумно пытаются выставить!
Особую роль сыграло углублённое преподавание нам в Вене логико-гносеологических традиций буддизма и брахманизма великолепнейшими ведущими в этих областях специалистами, а также регулярное общение со специалистами, приглашаемыми со всего мира. Одним и незабываемых эпизодов являлся курс по Дхармакирти в сравнительно-философском освещении, который вёл Джон Тэйбер из Нью Мексико. А потом устный экзамен по всему курсу, который длился больше часа. Я был единственным из нескольких десятков студентов, выбравшим эту форму вместо домашнего эссе.
Огромную роль в постепенном возрастании моего понимания того, как функционируют индийские интеллектуальные, культурные и религиозные традиции, сыграли и продолжают интенсивно играть труды американца Шелдона Поллока, немца Вильгельма Хальбфасса, итальянца Федерико Скварчини. Функционирование традиционных схоластических герменевтик, а также метакультурная проблематика понимания остаются, помимо прочего, в центре моих интересов.
Получается, что мой интерес к философии развился из фундаментального интереса к мировоззренческой проблематике, при изначально не очень благоприятных социальных условиях. Однако успешное развитие подобного рода мышления требовало многолетней востоковедно-филологической подготовки. Многолетние же теoретические и практические занятия христианской религией (монастыри, орденские общины и т. п., с их различными религиозными практиками вроде медитационных затворов, и социальными перформансами) дали то, что индийцы назвали бы "адхикарой", необходимой для понимания того, как вообщé функционируют религиозные традиции, укоренённые в какой угодно среде. Но для возможности подобной рефлексии необходимо равное отстранение от того, что ты считаешь как своим, так и чужим. Такое отстранение — важнейшая предпосылка для философской рефлексии.
Одним из небольших рабочих этапов осмысления себя в качестве именно философствующего, а не просто резонёрствующего субъекта явилось и это маленькое эссе. Также должно быть понятно, что телоса тут искать пока что не следует. Это просто так, как есть, как сложилось, а не так, как якобы быть должно.