Эдгар Лейтан (edgar_leitan) wrote,
Эдгар Лейтан
edgar_leitan

Categories:

Товарищи учёные и жертвы Аполлону



Из дискуссии с коллегой: Владимир Емельянов полагает, что слово "учёный" просто означает, что человек занимается наукой, что это нейтральное обозначение профессии. Я бы уточняюще добавил в этом случае, что тогда уже целого класса, особой категории профессиональных занятий. Однако в моём восприятии обозначение "учёный" для человека русской культуры лишено отстранённой нейтральности, как лишено нейтральности и само обозначение рода деятельности "наука". Наука в специфически русском понимании — это Наука, то есть непременно Служение. А учёный — это Учёный, то есть жрец, Служитель сакрального делания, называемого Наукой.

Мне неоднократно приходилось слышать когда в свой, когда в чужой адрес стереотипические упрёки, высказывавшиеся с определённым типом патетического придыхания: "Ну ты же — Учёный, ты не можешь реагировать на события так-то и так-то, но обязан реагировать вот именно так, как положено Учёному". От Учёного в России традиционно ожидают олицетворения нуминозных сил, это Жрец, занятый служением Науке, а результатом его усилий будет нахождение Истины. Учёный в русском понимании — это сакральня фигура, причём в гораздо большей степени, нежели православный священник. В этом смысле Учёный чем-то близок Поэту, который в России отнюдь не литератор (фи!), но — Пророк. Учёный — не обычный человек, он должен блюсти сакральную чистоту и олицетворять собой Науку.

Именно поэтому Учёный — в русском понимании — не имеет права реагировать на бытовые неурядицы как обычный человек, то есть с достаточно предсказуемой степенью бытового идиотизма, недoстатком проницательности или даже просто хоть сколько-нибудь эмоционально. Нет, Учёный должен сохранять отстранённую невозмутимость (императив: "будь выше всего этого!") даже тогда, когда горит его дом или ворвавшиеся разбойники крошат в лапшу его близких людей. Он должен мыслить как минимум столетиями, тысячелетиями или космическими эпохами. Всякая иная реакция будет уже, как принято говорить в России — "зашкваром", то есть ритуальным осквернением, за которым последует "патака", то есть потеря его уникального кастового положения (джати) и низвержение прежнего Учёного-жреца (брахмана) с нерукотворного пьедестала (aere perennius) на самое дно. Oтлучение в хате от дубка и изгнание к параше, говоря более близким и понятным нынешнему народу языком.

Характер Учёного — (зачёркнуто: "нордический") стоический, это подвижник Науки, как есть подвижники благочестия. В отрочестве и юности это слепо воспринятое мною понимание, вероятно, едва не стоило мне жизни, когда я после школы, без отдыха до вечера, а нередко и по субботам и воскресеньям работал в некоей биохимической лаборатории, наживая хронический гастрит и недосып, пропитываясь парами разных химикатов и сводя с ума своими анализами крови гематолога. Я был свято уверен, что Учёный непременно обязан "сгореть на работе", иначе какой же это Учёный?

Оглядываясь назад, могу сказать, что это было прекрасное, романтическое время, пора ожидания великих свершений, конец которой положил слом эпох и мой исход в иные "умные миры" сопутствуемый перемещениями в другие географические и этнокультурные пространства. Однако что хорошо для отрока и бледного вьюноша с горящим взором, то было бы странно бездумным образом воспроизводить человеку взрослому, жёстко потрёпанному по холке жизнью. Многое с тех пор пришлось передумать и оценить заново.

Kак некую аналогию Науки можно привести русскую литературу, которая вобрала в себя во многом вещи, литературе иных культур не свойственные. Русская литература — это не просто какая-то там беллетристика, которую пишут для развлечения легкомысленного читателя. Литература — это и религиозная проповедь, и философия, и теология. Наверное, именно поэтому в России практически так и не развилась собственно философия, а учеников в школе так мучили из поколения в поколение всеми этими опостылевшими "зеркалами революций" и назидательными "образами лишних людей" (и как это я не возненавидел литературу, даже не представляю себе. Читать нас учили исключительно ради поиска "идей" и назидательных "образов", которые были бы тем или иным образом связаны с грядущей или уже свершившейся большевицкой революцией, но никак не ради наслаждения самим словом. Именно поэтому, кстати, я с детства спасался в занятиях естественными науками, полагая литературу кусом, отравленным всё той же ненавистной идеологией). Теология же так и осталась в России на уровне бурсацкой долбёжки тезисов, не выйдя за ограды семинарий и академий, будучи воспетой жестоко, но справедливо разделавшимся с таким богословием несчастным Помяловским. Либо она, опятъ же, превратилась в ту же самую литературу стараниями разуверившихся в казённой Церкви разночинцев-поповичей.

Возможно, мне эти нюансы стали ясны лишь издалека, после жизни в течение десятилетий (собственно, уже бóльшую часть жизни) вне пространства русской культуры и языка. Однажды, ещё в 90-х, я разговорился с одним моим университетским учителем (преподавателем тибетского языка и востоковедных дисциплин, ныне покойным доцентом Хельмутом Крассером, с которым у нас годы позже сложились очень дружеские отношения). Зашла речь о науке и о том, почему люди занимаются такими экзотическими в Европе вещами, как тибетологией и буддологией. Ответ его меня поразил и смутил. Вместо ожидаемой мною патетической проповеди о "призвании учёного" и "поиске Истины", или, на худой конец, о "познании тысячелетней мудрости Востока", Хельмут со всегдашней своей иронической усмешкой ошарашил меня таким вот признанием: "Es macht mir Spaß", "это доставляет мне радость" или "удовольствие".

Вот об этом чистом удовольствии заниматься наукой, какими-то древними культурами и текстами в эпоху, когда это мало кому вообще кажется нужным или "релевантным", я слышал лишь от западных коллег. Возможно, дело и в том, что в немецком словечке Spaß больше легкомысленно-поверхностного удовольствия, нежели чистой и глубокой радости (Freude). От российских же коллег, достигших высот академической карьеры, я слышу либо о "служении", либо о "поискax Истины", то есть о подобии божественного Призвания.

Возможно, моё восприятие связано также и с тем, что сызмальства религия для меня, который с самого раннего детства считал себя европейцем-католиком, затаившимся во враждебном атеистическом окружении CCCP, находилась всегда только на своём собственном месте, не смешиваясь ни с литературой, ни с культурой вообще. Религия была моим не просто маленьким секретом, но большой тайной, не предназначенной для обнародования. Служение, в моём понимании, могло быть лишь служением Богу, а наука и всё прочее — это такие преинтересные занятия, из многих прочих возможных; гораздо интереснее зарабатывания денег. Став служением, наука рисковала сделаться в моих пуританских тогда глазах идолослужением. Зато как увлекательное приключение духа она вполне имела право на существование, и здесь вся экзотичность странных "субтильных наук" (fine sciences: шуточный термин, выдуманный мною в Вене) полностью оправдывала своё существование.

Интересно, что в пространстве русского языка "наукой" называются такие непохожие друг на друга вещи, как математика, молекулярная биология, квантовая физика, филология египетского языка или история и прочее. Этим широким узусом слова "наука" скорее подобно индийском "шастре", то есть абсолютно любой систематизированой области любого рода знания, от дендрологии и медицины, и до буддийской мистической мадхьямаки или, напротив, рациональной ньяи (Да-да, о вы, индофрики! Шастра — это именно вот это, а никоим образом не "священные тексты").

В англоязычном узусе филология — это отнюдь не science, a одна из humanities, a филолог — никакой не scientist, a scholar, нечто вроде "схоласта" или "школяра". Сплошь проникнутые в западных университетах левой идеологией humanities пользуются внаше время всё меньшей популярностью и уважением, представляясь в основном парниками социальных активистов и неумных левых революционэров-идеологов (social justice warriors), в отличие от хорошо оплачиваемых sciences и scientists. Ну а филология и филолог — это вообще, как неоднократно отмечал американский индолог Шелдон Поллок, исчезающая специльность и редкий, вымирающий вид. Впрочем, это уже другая тема.
Tags: воспоминания, исповедальное, культурология, личное, наука, размышления, русская культура, университет
Subscribe

  • Post a new comment

    Error

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

  • 35 comments